Цветочный крест. Роман-катавасия - Страница 83

К оглавлению

83

И закричала:

— Черви меня едят!

Затем она поднялась с гноища и пошла прочь из Тотьмы.

Бабы, плача, глядели ей во след. А потом слегка подрались, деля клочок рванины, оставшийся от пребывания Феодосии на куче.

Глава двадцатая
ДЫМНАЯ

— Дыра во чрево! — цепенея от ужаса, прошептала Феодосия. — Господи, не отдавай меня дьяволу в его преисподние владения, ведь там нет моего Агеюшки! Как же я свижусь с ним, коли ждет он меня в Небесном Царстве?

Тощие, как хвосты чертей, столбы сизого дыма, несомненно вырывавшиеся из адских подземных костров, поднимались там и сям из земли, обволакивая Феодосью горькой воней.

— Грешна аз, грешна, по слабости духа своего внимала празднословным разговорам о часомерье и допустила суетные мысли о пустых вещах, скляницах да вышивках. Покарай меня, Господи, накажи смертными муками, но не уступай Сатане! А я тоже буду браниться с ним молитвой и врукопашную!

Обещание, данное Господу, преисполнило Феодосию решимости, и она очертя голову ринулась к ближайшему сугробу, увенчанному струями дыма, и принялась рушить дымное чрево то ногами, то люлькой. В подспорье членам, она громко, с шумными от дыхания выкриками, и страстно молилась. Пожалуй, сейчас Феодосья одолела бы и медведяшатуна!

К дымам Феодосью вывела тропа, проложенная стадом лосей. Сохатых в окрестностях Тотьмы была такая тьма, что засоленные шкуры их отправляли в Москву обозами в сотни саней. Не меньше, чем баб у колодца, собиралось ночью на полянах зайцев. Волков, лис и медведей плодилось столько, что меховая шуба у тотьмичей вовсе не считалась роскошью, так что для вящей лепоты мех покрывали расшитой тканью. А кабанов бродило разбойничьими стаями так лихо, что бабы в лес боялись ходить. Тут одну бабу секач в лес уволок да так натешился… Впрочем, не об том сейчас речь… Стая лосей, проходя в лесу по глубокому снегу, оставляла за собой изрядный овраг. Вот по такому ложу и пробиралась Феодосия, когда ушла из Тотьмы и перебралась по льду Сухоны на противоположный берег. Шла она мерно, привычка все время отчитывать молитвы так проникла в ее сознание, что Феодосия без четок знала, сколько шагов сделается под десятикратный повтор «Отче наш», а сколько верст одолеешь, произнеся ту же молитву сорок сороков раз. Держала Феодосья путь в Лешаков бор: место опасное, нелюбимое тотьмичами по причине большого количества населяющей его нечисти. Леших с лешачихами, полудниц, прибившихся на зиму полевиков, водяных, упырей водилось в сем поганом месте столько, сколько у двух худых баб сплетен на языке. Приблудились к местной нечисти и с пяток спившихся домовых, овинников да банников: дома, в тотемских дворах, работу забросили и пошли с блудищами в лес — пить, плясать да похотствовать. Один только в Лешаковом бору тихий старичок был — Белун. Но тот другой пакостью страдал — сопливостью. Сопли аж по траве за ним тянулись. А он норовит выйти тихонько из кустов, когда девки ягоды собирают, и смиренно этак попросить, оботрите, мол, девушки-красавицы, старичку сопли. Девки, как правило, врассыпную. А он бежит следом и сопли по полю да по огородам мотает. Разрежешь потом репу, а она внутри вся сизая и соплями течет. Уж сколько девкам было говорено, чтоб утирали Белуну нос, хоть и подолом, ибо он за это наградит кошелем серебра, но им ведь, дурам, парней лепых подавай, им они, чего хошь, утрут, а старичком брезгуют. Был, правда, в Тотьме лет пять тому назад случай: молодая разбитная бабенка, вдова Фенька, на неделю пропала, а потом явилась с серебром и рассказала, что всю седьмицу утирала нос Белуну, он ей серебряных колец и усерязей и надавал.

— Нос? Белуну? — уперев руки в бока, авторитетно заявила повитуха Матрена. — Был сие тот нос, который одна девка в манде расквасила.

— В манде?! — вопила Фенька на всю Волчановскую улицу возле колодца, на которой и произошло историческое столкновение. — Да у меня в манде соломинки не было с той поры, как Влас мой преставился! А вот Матрену видали, как от она от мельницы впотьмах пробиралась, рожа довольная, аж масляная вся… А подол на жопе — в муке!

— У меня на жопе — мука?! — Матрена аж бабам на руки повалилась. — Да аз вдовица неискусная уж десять лет! Ты сама на Проньку-кузнеца взлезала! Тьфу!

Подрались оне — Фенька с Матреной, даже самую малость, на почве этих противоречий. Насилу их розняли.

А се… Феодосья измыслила поселиться в лесном скиту именно в Лешаковом бору для большего числа трудностей: известно, как нелегко жить праведно среди большого количества нечисти. Найти поганое место было не трудно, ибо даже с другого берега Сухоны видны были ночами могильные огни, которыми украшали себя ведьмы. А проезжие видали издалека, с дороги, сквозь черный ельник, изумрудные светящиеся точки — зенки леших. Лошади, проезжая отрезок дороги мимо сего говняного места, ржали и норовили стать на дыбы. А воронье каркало властно, как над полем брани, усеянным мертвыми телами. И слышался из того леса шум, то похожий на топор дровосека, то на басурманские крики. Фу-ты, Господи, пронеси!.. Начинался Лешаков бор болотистой каймой, где вперемежку росли черные трясущиеся осины и темные густые ели. А уж, что было там мухоморов! А червивых пней! Ох, местечко, хоть удавись… В начале зимы тотьмичи мужеского полу, собравшись изрядной дружиной и вооружившись дрекольем, иконками и чесноком, шли на другой берег Сухоны и ставили там высокий крест, вырубленный из речного льда: дабы охранял сей сияющий на солнце крест границу владений, не давая нечисти выходить из лесу. И в самом деле: погань топталась за подножьем креста, но выходить на реку не смела. Иной раз весь берег был утоптан следами: и чертячьи копытца, и кошачьи ведьмины лапы, и лапти лешаков-шатунов, не залегших на зиму, — чего только не обнаруживали тотьмичи!

83